148 лет назад на этой неделе, 6 апреля 1871, вооружённые участники и участницы революционной Парижской Коммуны захватили гильотину, которая содержалась возле одной парижской тюрьмы. Они перенесли её к статуе Вольтера, где они разломали гильотину и сожгли её на костре, под аплодисменты огромной толпы.¹ Это была народная акция, организованная снизу, а не спектакль, организованный политиками. В то время Коммуна контролировала Париж, в котором всё ещё жили люди всех классов; французская и прусская армии окружили город и готовились вторгнуться в него, чтобы навязать консервативное республиканское правительство Адольфа Тьера. В этих условиях сожжение гильотины было смелым жестом, отвергающим Эпоху Террора и идею о том, что позитивные социальные перемены могут быть достигнуты путём массового убийства людей.

“Что?” воскликнете вы в шоке, “Коммунары сожгли гильотину? С какой стати они решили сделать что-то такое? Гильотина - это же символ освобождения!”

И правда, почему? Если гильотина не является символом освобождения, почему она стала такой популярной среду радикальных левых в последних десятилетиях? Почему интернет полон мемов про гильотину? Почему The Coup поёт в своей песне: “У нас есть гильотина - лучше бегите”? Одно из самых популярных социалистических изданий называется Jacobin, в честь изначальных сторонников гильотины. Это по-любому не может быть просто троллингом правых, тревожащихся о посыле Французской революции.

https://twitter.com/itsmikebivins/status/859154308192813056

Гильотина занимает наше коллективное воображение. Во времена, когда расколы в нашем обществе расширяются в сторону гражданской войны, она олицетворяет бескомпромиссную кровавую месть. Она представляет идею о том, что государственное насилие могло бы быть благом, если бы только правильные люди были у руля.

Те, кто считает своё бессилие само собой разумеющимся, полагают, что они могут продвигать фантазии о страшной мести без последствий. Но если мы серьёзно намерены изменить мир, мы должны убедиться, что наши предложения перемен не будут столь же страшными.

Вы можете распечатать зиновую версию этой статьи на английском здесь.

Возмездие

Неудивительно, что в наше время люди жаждут кровавой мести. Капитализм стремительно делает планету непригодной для жизни. Пограничный патруль США похищает, накачивает наркотиками и лишает свободы детей. Отдельные акты расистского и женоненавистнического насилия происходят регулярно. Для многих людей повседневная жизнь становится всё более унизительной и бесправной.

Те, кто не жаждет мести, потому что недостаточно сострадательны, чтобы возмущаться несправедливостью, или потому что просто не обращают внимания, не заслуживают за это никакой похвалы. В безразличии меньше добродетели, чем в худших проявлениях мести.

Хочу ли я отомстить полицейским, которые безнаказанно убивают людей, миллиардерам, которые наживаются на эксплуатации и уплотнительной застройке, фанатикам, которые преследуют и домогаются до людей? Да, конечно, хочу. Они убивали людей, которых я знал; они пытаются уничтожить всё, что я люблю. Когда я думаю о вреде, который они причиняют, я чувствую готовность ломать им кости, убивать их голыми руками.

Но это желание отличается от моих убеждений. Я могу хотеть чего-то без необходимости искать этому политическое обоснование. Я могу хотеть чего-то и не добиваться этого, если я еще больше хочу чего-то другого - в данном случае, анархистской революции, не основанной на мести. Я не осуждаю других людей за желание отомстить, особенно если они прошли через нечто худшее, чем то, что испытал я. Но я также не путаю это желание с идеей освобождения.

Если жажда крови, которую я описал, пугает вас или кажется недостойной, то вам совершенно незачем шутить о том, как другие люди бы устроили резню промышленных масштабов от вашего имени.

Ибо именно это отличает фантазию о гильотине: всё дело в эффективности и отдалённости. Те, кто фетишизирует гильотину, не хотят убивать людей голыми руками; они не готовы разрывать чью-то плоть зубами. Они хотят, чтобы их месть была автоматизирована и совершалась за них. Они подобны потребителям, которые беззаботно едят “Чикен Макнаггетс”, но никогда не смогли бы лично забить корову или вырубить тропический лес. Они предпочитают, чтобы кровопролитие происходило упорядоченно, с надлежащим заполнением всех бумаг, по примеру якобинцев и большевиков в подражание безличному функционированию капиталистического государства.

И ещё одно: они не хотят брать на себя ответственность. Они предпочитают выражать свои фантазии иронически, сохраняя возможность “переобуться”. Однако все, кто когда-либо активно принимали участие в социальных потрясениях, знают, насколько узкой может быть грань между фантазией и реальностью. Давайте посмотрим, какую “революционную” роль играла гильотина в прошлом.

---

“Но месть недостойна анархиста! Рассвет, наш рассвет, не требует ни ссор, ни преступлений, ни лжи; он утверждает жизнь, любовь, знание; мы работаем для того, чтобы ускорить наступление этого дня”

-Курт Густав Викенс—анархист, пацифист, и убийца полковника Эктора Варелы, аргентинского чиновника, который руководил расправой над примерно 1500 бастующими рабочими в Патагонии.

Очень короткая история гильотины

Гильотина ассоциируется с радикальной политикой, поскольку она была использована во время Французской революции для обезглавливания монарха Людовика XVI 21 января 1793 года, через несколько месяцев после его ареста. Но как только вы открыли ящик Пандоры истребительной силы, его становится трудно закрыть.

Начав использовать гильотину как инструмент социальных перемен, Максимильен де Робеспьер, бывший в свое время президентом Якобинского клуба, продолжил применять ее для консолидации власти своей фракции республиканского правительства. Как и положено демагогам, Робеспьер, Жорж Дантон и другие радикалы воспользовались помощью sans-culottes, рассерженных бедняков, чтобы в июне 1793 года вытеснить более умеренную фракцию жирондистов. (Жирондисты тоже были якобинцами; если у вас есть друг якобинец, лучшее, что вы можете для него сделать, - это не допустить его партию к власти, поскольку он наверняка окажется следующим в очереди на расстрел после вас). После массовой казни жирондистов Робеспьер приступил к консолидации власти за счет Дантона, sans-culottes и всех остальных.

“Революционное правительство не имеет ничего общего с анархией. Напротив, его цель - подавить ее, чтобы обеспечить и укрепить господство закона”.

-Так Максимильен Робеспьер описал отличие его автократического государства от более радикальных низовых движений, которые помогли возникновению Французской революции.²

К началу 1794 года Робеспьер и его союзники отправили на гильотину довольно много людей, по крайней мере, таких же радикально настроенных, как и они сами, включая Анаксагора Шометта и так называемых энрагистов, Жака Эбера и так называемых эбертистов, прото-феминистку и аболиционистку Олимпию де Гуж, Камиль Десмулен (который имел наглость заявить своему другу детства Робеспьеру, что “любовь сильнее и прочнее страха”) - и жену Десмулена, для пущей убедительности, несмотря на то, что её сестра была невестой Робеспьера. Они также устроили казнь Жоржа Дантона и сторонников Дантона, а также других бывших союзников. Чтобы отпраздновать всё это кровопролитие, Робеспьер организовал Праздник Верховного Существа, обязательную публичную церемонию открытия придуманной государственной религии.³

После этого прошло всего полтора месяца, прежде чем и сам Робеспьер был казнён на гильотине, как следствие того, что он уничтожил слишком многих из тех, кто мог бы сражаться вместе с ним против контрреволюции. Это положило начало периоду реакции, кульминацией которого стал захват власти Наполеоном Бонапартом и коронация его как императора. Согласно французскому республиканскому календарю (нововведение, которое не прижилось, но было ненадолго введено во время Парижской коммуны), казнь Робеспьера состоялась в месяц Термидор. Таким образом, Термидор с тех пор навсегда ассоциируется с началом контрреволюции.

“Робеспьер убил Революцию тремя ударами: казнь Эберта, казнь Дантона, и Культ Верховного Существа… Победа Робеспьера бы вовсе не спасла революцию, наоборит - она означала бы лишь её более глубокое и непоправимое падение.”

-Луиз-Огюст Бланки, которого и самого нельзя назвать противником авторитарного насилия.

Но было бы ошибкой уделить слишком много внимания Робеспьеру. Сам Робеспьер не был сверхчеловеком-тираном. В лучшем случае, он был ревностным аппаратчиком, выполнявшим роль, на которую претендовали бесчисленные революционеры, роль, которую, если бы не он, выполнил бы другой человек. Проблема была системной - конкуренция за централизованную диктаторскую власть, а не вопрос индивидуальных проступков.

Трагедия 1793-1795 годов подтверждает, что какой бы инструмент вы ни использовали для осуществления революции, он обязательно будет использован против вас. Но проблема не только в инструменте, но и в логике, стоящей за ним. Вместо того чтобы демонизировать Робеспьера - или Ленина, Сталина или Пол Пота - мы должны изучить логику гильотины.

В определенной степени можно понять, почему Робеспьер и его современники прибегли к массовым убийствам в качестве политического инструмента. Им угрожало иностранное военное вторжение, внутренние заговоры и контрреволюционные восстания; они принимали решения в чрезвычайно напряженной обстановке. Но если можно понять, как они пришли к гильотине, то невозможно утверждать, что эти убийства им были необходимы для удержания своей позиции. Их собственные казни достаточно красноречиво опровергают такой аргумент.

Точно так же не является верным представление, что гильотина применялась в основном против правящего класса, даже в период расцвета якобинского правления. Будучи непревзойденными бюрократами, якобинцы вели подробный учёт. С июня 1793 года по конец июля 1794 года во Франции было официально приговорено к смерти 16 594 человека, в том числе 2639 человек в Париже. Из официальных смертных приговоров, вынесенных во время Террора, только 8 процентов были вынесены аристократам и 6 процентов - представителям духовенства; остальные были разделены между средним классом и беднотой, причем подавляющее большинство жертв были из низших классов.

Эта история, разыгравшаяся во время Первой Французской революции, не была случайностью. Полвека спустя Французская революция 1848 года развивалась по схожей траектории. В феврале революция, возглавляемая рассерженными бедняками, дала республиканским политикам государственную власть; в июне, когда жизнь при новом правительстве оказалась немногим лучше жизни при короле, жители Парижа снова восстали, и политики приказали армии устроить резню во имя революции. Это создало условия для того, чтобы племянник Наполеона победил на президентских выборах в декабре 1848 года, пообещав “восстановить порядок”. Три года спустя, изгнав всех политиков-республиканцев, Наполеон III упразднил республику и короновал себя императором, спровоцировав знаменитое высказывание Маркса о том, что история повторяется, “первый раз как трагедия, второй раз как фарс”.

Точно так же, после того, как французская революция 1870 года привела к власти Адольфа Тьера, он безжалостно расправился с Парижской коммуной, но это лишь подготовило почву для ещё более реакционных политиков, которые сместили его в 1873 году. Во всех этих трёх случаях мы видим, как революционеры, намеревающиеся завладеть государственной властью, должны принять логику гильотины, чтобы заполучить её, а затем, жестоко раздавив других революционеров и революционерок в надежде консолидировать полученную власть, неизбежно терпят поражение от более реакционных сил.

В 20-ом веке, Ленин назвал Робеспьера большевистским avant la lettre, утверждая Террор как предшествие большевистского проекта. Он не был единственным, кто привёл такое сравнение.

“Мы совершим Термидор сами!” вспоминает фразу Ленина большевистский апологет Виктор Серж, когда тот готовился к резне во взбунтовавшемся Кронштадте. Другими словами, после того, как большевики истребили анархистское движение и всех, кто был левее их самих, большевики пережили реакцию, став самой контрреволюцией. Они уже восстановили строгую иерархию в Красной армии, чтобы привлечь в неё бывших царских офицеров; вместе с победой над повстанцами в Кронштадте они восстановили свободный рынок и капитализм, хотя и под контролем государства. В конечном итоге Сталин занял место, которое когда-то занимал Наполеон.

Выходит, гильотина - это не средство освободительной борьбы. Это уже было понятно в 1795-ом, более чем за столетие то того, как большевики начали свой собственный Террор, и почти за два столетия до того, как красные кхмеры уничтожили почти четверть населения Камбоджи.

Почему же тогда гильотина вернулась в моду как символ сопротивления тирании? Ответ на этот вопрос расскажет нам кое-что о психологии нашего времени.

---

“МЫ НЕ БУДЕМ МСТИТЬ”

“Длительный гнёт коммунистической диктатуры над рабочими вызвал совершенно естественное возмущение масс. В результате этого в ряде мест был принят бойкот или отстранение от работы родственников коммунистов. Этого не должно происходить. Мы не мстим, а защищаем интересы трудящихся. Необходимо действовать сдержанно и отстранять только тех, кто стремится саботажем или клеветнической агитацией помешать восстановлению власти и прав трудящихся.”

-Кронштадтские Известия, 5-ый выпуск—7 марта, 1921, выпуск ежедневника Кронштадтского восстания

Фетишизация государственного насилия

Факт того, что даже сегодня радикалы ассоциируют себя с якобинцами, движением, которое к концу 1793 года стало реакционным, несколько шокирует. Но объяснение этому найти несложно. Тогда, как и сейчас, есть люди, которые хотят считать себя радикалами без необходимости радикального разрыва с привычными для них институтами и практиками. “Традиция всех мёртвых поколений тяготит мозги живых, как кошмар”, как говорил Маркс.

Если, пользуясь знаменитым определением Макса Вебера, претендующее на власть правительство квалифицируется как представляющее государство путём достижения монополии на законное применение физической силы на отдельно взятой территории, то одним из наиболее убедительных способов продемонстрировать свой суверенитет является безнаказанное применение смертоносной силы. Этим объясняются различные свидетельства о том, что во время Французской революции публичные обезглавливания рассматривались как праздничные или даже религиозные мероприятия. До революции обезглавливание было подтверждением священной власти монарха; во время революции, когда представители Республики руководили казнями, это подтверждало, что они обладают суверенитетом, разумеется, во имя народа. “Людовик должен умереть, чтобы нация могла жить”, - провозгласил Робеспьер, стремясь освятить рождение буржуазного национализма, буквально окрестив его в крови предыдущего общественного строя. Как только республика была провозглашена на этих основаниях, она требовала постоянных жертв для утверждения своей власти.

Здесь мы видим суть государства: оно может убивать, но не может давать жизнь. Как структура концентрированной политической легитимности и принудительной силы, оно может причинить вред, но оно не может установить тот вид позитивной свободы, которую испытывают люди, когда они живут в сообществах, взаимно поддерживающих друг друга. Оно не может создать тот вид солидарности, который порождает гармонию между людьми. То, для чего мы используем государство, чтобы сделать с другими, для этого же другие могут использовать государство, чтобы сделать с нами - как это испытал Робеспьер - но никто не может использовать принудительный аппарат государства для дела освобождения.

Фетишизация гильотины - это как фетишизация государства: это значит славить инструмент убийства, который будет использоваться прежде всего против нас.

Люди, лишенные возможности действовать согласно своим идеям в обществе, часто ищут что-нибудь на замену, что-то, с чем можно себя идентифицировать. Например, лидер, насилие которого могло бы стать выражением мести, которой они жаждут в результате своего собственного бессилия. Сейчас, во времена президентства Трампа, нам хорошо известно, какую форму это принимает среди лишённых голоса сторонников крайне правой политики. Но есть также сторонники левой политики, которые чувствуют себя бессильными и озлобленными, жаждут мести и хотят, чтобы государство, которое подавило их, обратилось против их врагов.

Напоминать “сталинистам” о зверствах и предательствах, совершённых государственными социалистами с 1917 года, это как называть Трампа сексистом и расистом. Обнародование того факта, что Трамп является серийным сексуальным насильником, только сделало его более популярным среди его женоненавистнических фанатов; точно так же кровавая история авторитарного партийного социализма может только сделать его более привлекательным для тех, кто главным образом мотивирован желанием идентифицировать себя с чем-то сильным.

-Анархисты в эре Трампа

Теперь, спустя более 30 лет после распада СССР, и в связи с трудностями получения информации из первых рук от эксплуатируемого рабочего класса Китая, многие люди в Северной Америке воспринимают авторитарный социализм как совершенно абстрактную концепцию, столь же далекую от их жизненного опыта, как и массовые казни на гильотине. Желая не только мести, но и deus ex machina, которая спасёт их как от кошмара капитализма, так и от обязательства по созданию альтернативы ему, они воображают себе авторитарное государство как чемпиона, который может сражаться от их имени. Вспомните, что сказал Джордж Оруэлл о британских писателях-сталинистах 1930-х годов в своем эссе “Внутри кита”:

“Для такого рода людей такие вещи, как чистки, тайная полиция, массовые казни, внесудебные аресты, и многое, многое другое - являются уж слишком отдалёнными для того, чтобы казаться устрашающими. Они могут согласиться с идеей тоталитаризма, потому что они не испытали ничего, кроме либерализма.”

Наказание виновных

“Доверяйте взглядам, реализация которых не подразумевает море крови.”

-Дженни Хольцер

В общем и целом, мы склонны больше осознавать несправедливость, направленную против нас, чем несправедливость, которую мы допускаем против других. Мы опаснее всего, когда чувствуем себя наиболее уязвлёнными, потому что мы чувствуем себя наиболее вправе судить, быть жестокими. Чем более в праве мы себя чувствуем в такой позиции, тем более осторожными мы должны быть, чтобы не повторить модели индустрии правосудия, тюремного государства, логику гильотины. Опять же, это не оправдывает бездействие; это просто говорит о том, что мы должны оценивать свои действия наиболее критично именно тогда, когда мы чувствуем себя наиболее праведными, чтобы не взять на себя роль наших угнетателей.

Когда мы видим, что боремся с конкретными людьми, а не с социальными явлениями, становится труднее осознать, каким образом мы сами участвуем в этих явлениях. Мы воспринимаем проблему как нечто внешнее, персонифицируя ее как врага, которого можно принести в жертву, чтобы символически очиститься. Однако то, что мы делаем с худшими из нас, в конечном итоге будет сделано с остальными.

Как символ возмездия, гильотина искушает нас представить себя стоящими на суде, помазанными кровью нечестивых. Христианская экономика праведности и проклятия играет важную роль в этой картине. Напротив, если мы используем её как символ, гильотина должна напоминать нам об опасности стать тем, что мы ненавидим. Лучше всего было бы уметь бороться без ненависти, из оптимистической веры в огромный потенциал человечества.

Часто для того, чтобы перестать ненавидеть человека, достаточно сделать так, чтобы он не представлял для вас никакой угрозы. Когда человек уже находится в вашей власти, убивать его просто презрительно. Это решающий момент для любой революции, момент, когда у революционеров и революционерок появляется возможность беспричинной мести, истребления, а не просто нанесения поражения противнику. Если они не пройдут это испытание, их победа будет более бесславной, чем поражение.

Самым страшным наказанием, которое можно было бы применить к тем, кто сегодня управляет нами, было бы заставить их жить в обществе, в котором всё, что они натворили, рассматривается как позор - чтобы они сидели на собраниях, где их никто не слушает, чтобы они продолжали жить среди нас без каких-либо особых привилегий, полностью осознавая вред, который они причинили. Если мы о чём-то фантазируем, давайте фантазировать о том, чтобы сделать наши движения настолько сильными, что нам почти не придётся никого убивать, чтобы свергнуть государство и отменить капитализм. Это больше соответствует нашему достоинству и нам, как партизанам освободительной борьбы.

Можно быть преданным революционной борьбе с любыми необходимыми средствами, не обесценивая жизнь. Можно отказаться от ханжеского морализма пацифизма, не развивая тем самым циничную жажду крови. Мы должны развивать способность применять силу, никогда не путая власть над другими с нашей истинной целью, которая заключается в коллективном создании условий и возможности для свободы всех.

“Идея человечества, освобождённого от возмездия, для меня является дорогой к наивысшей надежде и радуге после жестокой бури.”

-Фридрих Ницше (не был партизаном освободительной борьбы, однако является одним из виднейших теоретиков опасности возмездия)

Вместо гильотины

Конечно, бессмысленно взывать к лучшим побуждениям наших угнетателей, пока мы не добьёмся того, что им не будет выгодно угнетать нас. Вопрос в том, как этого добиться.

Апологеты якобинцев будут возражать, что в данных обстоятельствах, по крайней мере, некоторое кровопролитие было необходимо для продвижения революционного дела. Практически все революционные убийства в истории были оправданы необходимостью - именно так люди всегда оправдывают убийства. Даже если кровопролитие было необходимым, это всё равно не оправдывает культивирование жажды крови как революционной ценности. Если мы хотим ответственно применять силу, когда нет другого выбора, мы должны воспитывать в себе отвращение к ней.

Помогали ли когда-нибудь массовые убийства продвижению нашего дела? Конечно, сравнительно небольшое количество казней, которые совершили анархисты - например, убийства профашистского духовенства во время Гражданской войны в Испании - позволили нашим врагам представить нас в худшем свете, даже если на их счету в десять тысяч раз больше убийств. Реакционеры на протяжении всей истории всегда бессовестно придерживались двойных стандартов, прощая государству миллионные убийства мирных жителей и обвиняя восставших в том, что они разбили окно. Вопрос не в том, сделали ли они нас популярными, а в том, есть ли им место в проекте освободительной борьбы. Если мы стремимся к преобразованиям, а не к завоеваниям, мы должны оценивать наши победы по иной логике, чем полиция и военные, которым мы противостоим.

Это не аргумент против применения силы. Скорее, это вопрос о том, как применять её, не создавая новых иерархий, новых форм систематического угнетения.

Образ гильотины - это пропаганда авторитарной организации, которая может воспользоваться этим конкретным инструментом. Каждый инструмент подразумевает формы социальной организации, которые необходимы для его использования. В своих мемуарах Bash the Rich ветеран классовой войны Ян Боун приводит слова члена организации “Angry Brigade” Джона Баркера о том, что “бензиновые бомбы гораздо демократичнее динамита”, предполагая, что мы должны анализировать каждый инструмент сопротивления с точки зрения того, как он структурирует власть. Критикуя модель вооружённой борьбы, принятую иерархическими авторитарными группами в Италии в 1970-х годах, Альфредо Бонанно и другие сторонники повстанческого анархизма подчёркивали, что освобождение может быть достигнуто только с помощью горизонтальных, децентрализованных и партисипативных методов сопротивления.

“Невозможно сделать революцию лишь с помощью гильотины. Месть находится в одном шаге от власти. Всем, кто хочет отомстить, нужен лидер. Лидер, который приведёт их к победе и восстановит поруганную справедливость.”

-Альфредо Бонанно, Вооружённая радость

Если бунтующие массы едины, то они могут защитить автономную зону или оказать давление на власти, не нуждаясь в иерархическом централизованном руководстве. Когда это становится невозможным - когда общество распадается на две разные стороны, полностью готовые уничтожить друг друга военными средствами - можно говорить уже не о революции, а только о войне. Предпосылкой революции является то, что подрывная деятельность может распространиться в соответствии с наиболее противоречивыми и острыми общественными и политическими вопросами, дестабилизируя установленные позиции, подрывая верность разных фракций режиму и свергая предположения, лежащие в основе власти. Мы никогда не должны спешить с переходом от революционного брожения к войне. Как правило, это скорее предотвращает возможности, чем расширяет их.

Как инструмент, гильотина основывается на предположении, что изменить отношения с врагом невозможно. Их можно только упразднить. Более того, идея гильотина предполагает, что жертва уже полностью находится во власти тех, кто использует гильотину. В отличие от подвигов коллективной храбрости, которые, как мы видели, люди совершали вопреки огромной вероятности провала в ходе народных восстаний, гильотина - это оружие для трусов.

Отказываясь от массового убийства наших врагов, мы сохраняем возможность того, что однажды они могут присоединиться к нам в нашем проекте преобразования мира. Самооборона необходима, но там, где это возможно, мы должны идти на риск и оставлять наших противников в живых. В противном случае мы гарантируем, что мы будем не лучше худших из них. С военной точки зрения, это препятствие; но если мы действительно стремимся к революции, это единственный путь.

---

“Гильотина - это закон, воплощенный в жизнь… Он не нейтрален и не позволяет оставаться нейтральным. Тот, кто видит её, вздрагивает, таинственным образом потрясённый до глубины души. Все социальные проблемы ставят свой знак вопроса вокруг этого лезвия.”

-Виктор Гюго, Отверженные

Освобождать, не истреблять

“Дать надежду большинству угнетённым и страх меньшинству угнетателям - вот наше дело; если мы сделаем первое и дадим надежду большинству, то угнетатели испугаются этого. В противном случае мы не хотим их пугать; мы хотим не мести для бедных людей, а счастья; в самом деле, какая может быть месть за все тысячелетние страдания бедных?”

-Уильям Моррис, “Как мы живём и как мы могли бы жить”

Итак, мы отвергаем логику гильотины. Мы не хотим истреблять наших врагов. Мы не считаем, что путь к гармонии - это вычеркнуть из мира всех, кто не разделяет нашу идеологию. Наше видение - это мир, в котором умещается множество миров, как выразился Субкоманданте Маркос, мир, в котором единственное, что невозможно - это господствовать и угнетать.

Анархизм - это предложение для всех относительно того, как мы можем жить лучше - для рабочих и безработных, людей всех этнических происхождений и полов, национальностей или их отсутствия. Анархистская идея не преследует интересы одной существующей группы против другой: это не способ обогатить бедных за счёт богатых, или расширить возможности одной этнической, национальной или религиозной группы за счёт других. Всё это является частью того, от чего мы пытаемся убежать. Все “интересы”, которые якобы характеризуют различные категории людей, являются продуктами господствующего порядка и должны быть преобразованы вместе с ним, а не сохранены или потворствованы ему.

С нашей точки зрения, даже самые высокие позиции богатства и власти, которые доступны в существующем порядке, ничего не стоят. Ничто из того, что могут предложить капитализм и государство, не представляет для нас никакой ценности. Мы предлагаем анархистскую революцию потому, что она может, наконец, исполнить желания, которые господствующий социальный порядок никогда не удовлетворит: желание иметь возможность обеспечивать себя и своих близких, не делая это за чужой счёт, желание ценить человека за творческие способности и характер, а не за то, сколько прибыли он или она может принести, желание строить свою жизнь вокруг того, что приносит искреннюю радость, а не вокруг конкуренции.

Мы предполагаем, что все ныне живущие могли бы жить если не хорошо, то, по крайней мере, лучше, если бы мы не были вынуждены конкурировать за власть и ресурсы в пустых политических и экономических интригах.

Оставьте антисемитам и другим фанатикам описание врага как типа людей, олицетворять всё, чего они боятся, как Другого. Наш противник - это не тип людей, а форма социальных отношений, которая навязывает антагонизм между людьми в качестве фундаментальной модели политики и экономики. Ликвидация правящего класса не означает гильотинирование всех, кто в настоящее время владеет яхтой или пентхаусом; она означает невозможность для кого-либо систематически иметь власть над кем-либо другим. Как только это станет невозможным, ни одна яхта или пентхаус не будут долго пустовать.

Что касается наших непосредственных противников - конкретных человеческих существ, которые намерены любой ценой сохранить господствующий порядок - мы стремимся победить их, а не уничтожить. Какими бы эгоистичными и алчными они ни казались, по крайней мере некоторые их ценности схожи с нашими, а большинство их ошибок, как и наших собственных, проистекают из их страхов и слабостей. Во многих случаях они выступают против либертарных идей именно из-за того, что в них есть внутренняя противоречивость - например, идея достижения всемирной дружбы человечества с помощью насильственного принуждения.

Даже когда мы ведём ожесточённую физическую борьбу с нашими противниками, мы должны сохранять глубокую веру в их потенциал, поскольку мы надеемся, что однажды будем жить с ними в иных отношениях. Для начинающих революционеров и революционерок эта надежда - наш самый ценный ресурс, это основа всего, что мы делаем. Для того чтобы революционные перемены охватили всё общество и весь мир, те, с кем мы сражаемся сегодня, должны будут сражаться рядом с нами завтра. Мы не проповедуем обращение к вере мечом и огнём, и не думаем, что сможем убедить наших противников на каком-то абстрактном рынке идей; скорее, мы стремимся прервать способы, которыми капитализм и государство воспроизводят себя, демонстрируя достоинства нашей альтернативы комплексно и заразительно. Не существует коротких путей, когда речь идёт о долгосрочных изменениях.

Именно потому, что в наших конфликтах с защитниками господствующего порядка иногда необходимо применять силу, особенно важно, чтобы мы никогда не теряли из виду наши стремления, наше сострадание и наш оптимизм. Когда мы вынуждены применять силу, единственное возможное оправдание - это то, что это необходимый шаг к созданию лучшего мира для всех, включая наших врагов или, по крайней мере, их детей. В противном случае мы рискуем стать следующими якобинцами, следующими осквернителями революции.

“Мы могли бы добиться единственно возможного для нас возмездия лишь через наши собственные усилия, которые мы приложим, чтобы стать счастливыми.”

-Уильям Моррис, из ответа на призыв к возмездию за нападения полицейских на демонстрацию на Трафалгарской площади

---

Приложение: Обезглавленные

Карьера гильотины не закончилась с первой Французской революцией, и даже тогда, когда её сожгли в Парижской коммуне. На самом деле, она использовалась государством во Франции до 1977 года, как средство смертной казни. Одна из последних женщин, казнённых на гильотине во Франции, была казнена за предоставление абортов. Нацисты казнили на гильотине примерно 16,500 людей между 1933 и 1945—столько же, сколько было убито людей во время пика Террора во Франции.

Некоторые жертвы гильотины:

• Равашоль (имя при рождении - Франсуа Клавдий Кёнигштейн), анархист
• Огюст Вайян, анархист
• Эмиль Генри, анархист
• Санте Джеронимо Касерио, анархист
• Раймон Кайлемин, Этьен Монье и Андре Суди, анархисты из так называемой банды Боннота
• Мечислас Шаррье, анархист
• Феличе Орсини, который совершил покушение на Наполеона III.
• Ганс и Софи Шолль, и Кристоф Пробст—участница и двое участников Белой Розы, подпольной антифашистской молодёжной организации, действовавшей в Мюнхене в 1942-1943 годах.

---

“Я - анархист. Нас вешали в Чикаго, казнили на электрическом стуле в Нью-Йорке, отрубали нам головы на гильотине в Париже, нас душили в Италии, и я последую примеру моих товарищей и товарищек. Я против вашего Государства и вашей власти. Долой их. Делайте все, что в ваших силах. Да здравствует анархия.”

-Чамми Флеминг

---

Дополнительные материалы

Гильотина на практике, GP Maximoff

Я знаю, кто убил главного суперинтенданта Луиджи Калабрези, Альфредо М. Бонанно

Ссора критики с Церковью и Государством, Эдгар Бауэр

---